…чем дальше, тем сильнее устаёшь
от умных слов, от важных разговоров,
от споров, что берут тебя измором,
от новых лиц и от знакомых рож.

Всё реже ты кому-нибудь звонишь,
и вечером торопишься куда-то.
Из памяти выскальзывают даты,
как пузырьки из тьмы подводных ниш.

В слезах, в чаду, не рвёшься догонять
свою надежду, что звалась последней.
Кого-то кроме плюшевого тедди
тебе всё реже хочется обнять.

И ты молчишь, и помыслы свои
ни людям не доверишь, ни странице…
И дни – пусты. Лишь ночью – кто-то снится,
и шепчешь ты ему: благослови.

ЕВСТИГНЕИЧ
Был он среднего роста, плотного телосложения, крепко сшитый русский мужичок. За плечами четыре года войны. Отдельная морская бригада, разведка. Скупые на слова фронтовики,но мы угощаемся помаленьку и Евстигнеич,начинает рассказывать. А рассказать он мог о многом. Четыре года,на передовой,четыре- это ведь не одна, а десятки жизней. Рассказывал как брали языков,подползая с друзьями к немецким окопам. Практически звериным чутьем он мог в ночи точно угадать где и как стоит, обняв автомат,задремавший фашист. Без малейшего шороха ( друзья держат ноги) опускал руку, нащупывал воротник и единым коллективным рывком, выбрасывали на верх, слегка придушенного и не чего не понимающего немца. Кляп в рот и в обратный путь.
Как темными ночами, выпив для храбрости, перевалившись через бруствер, зажав штык-нож зубами, уходили в самоволку в немецкие траншеи, и без единого выстрела, отчаянные мореманы, как звери, работая только ножом, пьянея от сознания мести и запаха крови. Вернувшись в свою траншею,стряхивали с себя трупных червей. Было начало лета а зимой здесь тоже шли бои и не захороненных было много, война.
Как накрывал разведку миномётный обстрел. И надо успеть до следующего взрыва, прыгнуть в свежую воронку - мины в одну точку дважды не падают. "Мы прыгаем, - говорит Евстигнеич,- а рядом второй взрыв, и нас накрывает землей. Освобождаюсь,Гошки нет, обстрел закончился, тишина. Ну думаю, всё, остался один.. И вдруг земля зашевелилась и у моих ног показалась Гошкина улыбающиеся голова, мы сидели в воронке и смеялись как дети." Он налил ещё ,глаза наполнились слезами и тихо сказал: "Если бы ты знал , сколько и каких ребят я потерял и сжал зубы видимо хотел удержать слезы, но зря - они не слушались.
Первое ранение в ногу он получил в 42, подлечился и снова в строй и опять тяжёлая, непосильная работа. Лето 44 ,только отползли от передовой, тишина, можно встать и тут снайпер. Разрывная. Точно под сердце. «Упал,в сознании, вижу на левой стороне груди из кровавого месива, с пеной выглянуло сердце, спряталось и снова выглянуло. Удивился - живой. Приволокли на передовую, идет бой. Медбрат наложил огромную повязку от пояса и до шеи , рассказал куда и как шагать, мед санбат в пяти километрах. «Доберешься, будешь жить»». Он выпросил сто граммов спирта,выпил и пошагал. Очнулся через две недели и ни чего не помнил , как шел, кто помогал.
Я смотрю на его грудь с левой стороны нет нескольких рёбер,только тонкая розоватая кожа, а под ней видно как бьется сердце,сердце кавалера Ордена Славы, русского богатыря Ивана Евстигнеевича Евстигнеева.

МОЙ ДЕД

1965 год, я демобилизовался , и, прежде чем искать место в жизни,решил немного погостить у родителей. Три года Чукотка - Дальний Восток. Как и положено - застолье и мой дед, которому за 80, заводит речь о том, что мне 24 и пора, дескать, жениться. "Ты унук не гляди на красоту, с ляца воду не пить, главное что бы была крепкая як репка." Убедительно так говорит.

В доме нас три мужика: папа, я и младший брат, а средний ещё в армии. Каждое утро мама приберется и к деду. Бабушка Аня умерла в тот год когда я родился и дед жил один. Мне стало жаль маму , которая на два дома работает и при следующей встрече с дедом я решил поговорить с ним по душам и подыскать ему бабульку. Думаю веселей вдвоём, да и хозяйка в доме.

Подыскал. Лет может 65-70 , крепенькая и не против, поскольку дед покладистый мужик. Прошло дня три, мы с отцом за обедом, папа смотрит в окно, и говорит: "Дед с батогом идет,сейчас точно огребёшься, сват". Дед зашел, сел на табурет у двери, на приглашение к столу ни какой реакции:" Дед, говорю я , садись, кролика затушили , да и графин полный". А он сидит бороду теребит, надулся, и батогом по полу постукивает. Я не выдерживаю и спрашиваю:

- Дед, ты что надулся как мышь на крупу, может обиделся.

А он как стукнет батогом и почти в крик:

- Таки ты мне какую образину нашел!

И тут меня взорвало:

- Ах ты, старый хрен, мне значит с ляца воду не пить а тебе образина!

Папа покатился со смеху. А дед вскочил и трусцой к себе домой. Просмеявшись, отец спросил: " Ну как, уважил деда" И опять засмеялся.
Через год я в отпуске. Скорый не останавливается на нашем полустанке и от Боготола до Кирсанова 8 километров пешком. Примерно за километр я встретил деда, он нес солидную пачку осиновых жердей, связав их таловыми прутьями. Мне стало как-то не себе, а я молодой - двухпудовкой балуюсь.
Поздоровались. " Дед давай помогу". Он улыбнулся, поставил жерди. Я поймал центр и пошел , но через 30-40 шагов понял, ещё немного и сломаюсь... Опустил жерди и говорю: у и здоров же ты дед", А он: «Я -это пустяки, вот мой дед, бывало, поедет зимой в лес за дровами, нарубит воз, кобылу выпрягает,сам в оглобли и тащит 50-100 метров до торной дороги. Лошадь жалел, на ней пахать весной надо».
Дед в свое время закончил церковно- приходскую школу, был очень набожный, не в пример сынам, а их у него было пять, коммунисты, и частенько подшучивали над дедом. Он не обижался, а иногда без злобы называл их анчихрестами. Мы помаленьку разбежались и отец стал звать деда к себе жить, так легче, но он отказался.
Так и жил один. Соседке сказал: "Крый бог Иван умреть, мне Надька пяро в зад и на ветер". Ведь отец мой вернулся с войны с осколком в правой половине легких и не много пережил деда.
Как то дед приходит к маме и говорит: " Надежда,если придешь, а сени будут подперты изнутри, значит я помер. Не знаю сколько прошло дней, но однажды дверь была подперта. Это было 10 мая а 9 дед приходил к папе, отметили день ПОБЕДЫ. Мать забралась под крышу, спустилась в сени, дверь подпёрта бревном, которое она не смогла убрать. Зашла в избу. Дед на кровати, правая рука под головой и улыбка на мёртвом лице.
Мама позвала отца. Он пришел, убрал бревно, зашел избу, сел у кровати, погладил деда и сказал: " Так красиво умирают только безгрешные люди". И заплакал.

Осколок

Мне сегодня отец одному разрешил на охоту,
Я счастливее всех, хотя чуточку ниже ружья.
"Да конечно мне жаль и с тобою охота,
Только я приболел понимаешь сегодня нельзя .
Ты прости мне сынок в моих легких фашист шевельнулся."
Сплюнул он на ладонь , я увидел там алую кровь,
Я не понял тогда, я ему улыбнулся,
Шмыганул за порог, но услышал он кашляет вновь.
Мы сегодня в слезах, если в пальце заноза,
Если трудно мы стонем, чтоб слышали все ,
В три ручья вытираем сопливые слезы
И частенько пасуем,в угоду судьбе.
В трудный час вспоминайте их раны и боли,
Их не клявших судьбу, попирающих смерть.
И в железный кулак соберите ослабшую волю,
Что бы завтра не стыдно в глаза было людям смотреть..

Старею что ли

От былой шевелюры роскошной
Не осталось сегодня следа,
Будто одуванчик придорожный
Дунь и облысеешь навсегда.

Это молодежь имеет право,
"Время лечит" весело сказать.
Мы на это не имеем права
Нам успеть,доделать и отдать.

Многое мы в жизни не успели,
На пролом ломились второпях.
И совет у старших не спросили
И не знали что такое страх.

Потому так мало нас осталось,
Нас послевоенных пацанов ,
Время нам не легкое досталось,
Заменить израненных отцов.

Труд как подвиг прославляли люди,
Нынче многих просто не понять,
Вертятся как,свежий уж на блюде,
Как и где по быстрому урвать.

Трудно мне понять вчерашних новоришей,
Их детей бесбашенный восторг,
Это господа,частенько слышишь
И у них есть статуса простор.

Нахамить, учителя ударить,
Деву изнасиловать и сжечь,
Статус им свободу нынче дарит
От тюрьмы сумеет уберечь.

Наше правосудие святое,
Вытащит любого подлеца,
Попу вытрет, ну и все такое
Лишь была бы зелень у отца.

Не пойму, да и не очень хочется
Этот мир где правит беспредел.
Я стою, Мухтар на кочку мочится,
Пустяки,что волос поредел...


* Унылая пора, очей очрованье*


Этой ночью приснился Есенин,
Улыбнувшись, сказал второпях:
"В этой жизни приятель, осенней
Ты не майся в серьезных стихах.

Песни пой про былые удачи,
Про девчонок которых любил,
Пустяки,коль не можешь дать сдачи,
Обойди, если рядом дебил.

Не спеши объяснять, если видишь ,
Что тебя не поймут все равно,
Вдруг кого-то серьезно обидешь,
Или просто наступишь в говно.

Я был буйный, по-этому, может,
Не дожил до глубоких седин,
Пусть господь тебе просто поможет,
Чтобы ты не остался один.

Внуков много у вас , это здорово,
Пой про их молодые года,
Подними побелевшую голову.
Оставайся веселым всегда.

Надо жить, восхищаясь закатом,
Красотой уходящего дня,
Что прошло - то прошло без возврата.
Ты живи, свою осень любя..."

Владимир Малькович 1941 года рождения.
http://www.stihi.ru/avtor/ratud358

КАПРИЗНЫЙ СТАРИК

Что ты видишь медсестра? Что ты видишь?
Что ты думаешь, когда смотришь на меня?
Капризный старик, глуповат…
С непонятными укладом жизни, с отсутствующими глазами?

Переводящий попусту еду?
Когда ты кричишь "Давай старайся!"
И кажется тебе, что он не замечает, что ты делаешь.
Вечно теряющий носки или туфли?

Ни на чем не настаивающий,
но позволяющий тебе делать с ним все что угодно?
День которого нечем заполнить,
кроме как купанием и кормлением?

Вот что ты думаешь? Это ты видишь? Открой глаза, медсестра. Ты не смотришь на меня. Я скажу тебе, кто я.

Даже сидя здесь тихо,
подчиняясь вашему распределению,
питаясь по вашему желанию.
Я все еще мальчик десятилетний, живущий с отцом и матерью,
Братьями и сестрами и мы все любим друг друга.

Молодой юноша шестнадцати лет, с крыльями на ногах
Мечтающий встретить любовь свой жизни на днях.
Жених, которому скоро 20 и у которого выпрыгивает сердце,
Помнящий клятвы, которые обещал исполнить.

А сейчас мне двадцать пять и у меня есть свой малыш.
Который нуждается в моем руководстве, охране и доме.
Человек, которому тридцать! Мой малыш быстро вырос,
Мы связаны друг с другом нерушимыми узами.

А в сорок мои сыновья выросли и покинули дом.
Но моя женщина рядом со мной и она не дает мне горевать.
И вот в пятьдесят снова малыши играют у моих ног,
Опять мы с детьми, моя любимая и я.

Темнота сгустилась надо мной – моя жена мертва.
Я смотрю в будущее и вздрагиваю от ужаса.

Теперь я живу ради детей и ради их детей.
И я думаю о годах... о любви, которая у меня была.
Теперь я старик… и жизнь жестокая вещь.
Издеваясь, заставляет старость выглядеть глупо.

Тело дряхлеет и разваливается, величие и сила уходят.
И теперь на том месте камень, где однажды было сердце.
Но внутри этой дряхлой оболочки все еще живет молодой человек,
И снова и снова сердце от стуков пульсирует

Я помню всю радость, я помню всю боль.
И я люблю и живу! В этой жизни как прежде.
Я думаю о годах, которых было так мало
и которые пролетели так быстро.

И я соглашаюсь с упрямым фактом,
что ничто не может продолжаться вечно.
Так откройте глаза ваши, люди!
Откройте и посмотрите. Не капризный старик!
Посмотрите внимательней и увидите МЕНЯ!

Anna писал(а):Папино творчество.

КАПРИЗНЫЙ СТАРИК

Я все еще мальчик десятилетний,
.............
Молодой юноша шестнадцати лет,
............
Жених, которому скоро 20
.............
А сейчас мне двадцать пять
............
Человек, которому тридцать!
...........
А в сорок мои сыновья выросли
...........
И вот в пятьдесят
............
Теперь я старик…
............
Я помню всю радость, я помню всю боль.
............
Я думаю о годах, которых было так мало
...........
И я соглашаюсь с упрямым фактом,
что ничто не может продолжаться вечно.

КТО ТАКОЙ ПАПАТУТ?

Потемнело за окном,
Погрузился в дрёму дом.
Вот часы двенадцать бьют,
В дом приходит Папатут.


Он заходит в тихий дом,
В кухне кружит над столом,
Шумно пьёт остывший чай,
Спотыкнётся невзначай.


Воду в ванной разольёт,
Страшно дважды он чихнёт,
Он отдавит кошке лапу,
Он слегка похож на папу.


Над кроваткой он склонится,
Станет трогать, щекотиться,
Станет он тебя хватать,
И колюче целовать.


Бесполезно отбиваться -
С ним придётся обниматься,
Хоть мурашки и бегут
От рычанья: "ПАПА ТУТ!"

Снимки, которые вызывают самые сильные эмоции, задевают за живое и трогают до слез.

Порою фотография это больше, чем просто очередной момент из жизни того или иного человека. Иногда даже один случайный кадр может поведать многое или вызвать самые сильные эмоции. Каждый такой снимок, как и его история, трогает до глубины души. Такие фотографии рассказывают о прошлом, учат многому в настоящем и останавливают мгновения для будущего.

AdMe.ru собрал для вас коллекцию фотографий, на которые невозможно смотреть равнодушно.

ale писал(а):Поржал над вот этой

Ключик

В Уставе черным по белому сказано: рано или поздно любой мастер получает Заказ. Настал этот день и для меня.

Заказчику было лет шесть. Он сидел, положив подбородок на прилавок, и наблюдал, как «Венксинг» копирует ключ от гаража. Мама Заказчика в сторонке щебетала по сотовому.

— А вы любой ключик можете сделать? — спросил Заказчик, разглядывая стойку с болванками.

— Любой, — подтвердил я.

— И такой, чтобы попасть в детство?

Руки мои дрогнули, и «Венксинг» умолк.

— Зачем тебе такой ключ? — спросил я. — Разве ты и так не ребенок?

А сам принялся лихорадочно припоминать, есть ли в Уставе ограничения на возраст Заказчика. В голову приходил только маленький Вольфганг Амадей и ключ к музыке, сделанный зальцбургским мастером Крейцером. Но тот ключ заказывал отец Вольфганга…

— Это для бабы Кати, — сказал мальчик. — Она все вспоминает, как была маленькая. Даже плачет иногда. Вот если бы она могла снова туда попасть!

— Понятно, — сказал я. — Что же, такой ключ сделать можно, — я молил Бога об одном: чтобы мама Заказчика продолжала болтать по телефону. — Если хочешь, могу попробовать. То есть, если хотите… сударь.

Вот елки-палки. Устав предписывает обращаться к Заказчику с величайшим почтением, но как почтительно обратиться к ребенку? «Отрок»? «Юноша»? «Ваше благородие»?

— Меня Дима зовут, — уточнил Заказчик. — Хочу. А что для этого нужно?

— Нужен бабушкин портрет. Например, фотография. Сможешь принести? Завтра?

— А мы завтра сюда не придем.

Я совсем упустил из виду, что в таком нежном возрасте Заказчик не пользуется свободой передвижений.

— Долго еще? — Мама мальчика отключила сотовый и подошла к прилавку.

— Знаете, девушка, — понес я ахинею, от которой у любого слесаря завяли бы уши, — у меня для вашего ключа только китайские болванки, завтра подвезут немецкие, они лучше. Может, зайдете завтра? Я вам скидку сделаю, пятьдесят процентов!

Я отдал бы годовую выручку, лишь бы она согласилась.

Наш инструктор по высшему скобяному делу Куваев начинал уроки так: «Клепать ключи может каждый болван. А Заказ требует телесной и моральной подготовки».

Придя домой, я стал готовиться. Во-первых, вынес упаковку пива на лестничную клетку, с глаз долой. Употреблять спиртные напитки во время работы над Заказом строжайше запрещено с момента его получения. Во-вторых, я побрился. И, наконец, мысленно повторил матчасть, хоть это и бесполезно. Техника изготовления Заказа проста как пробка. Основные трудности, по словам стариков, поджидают на практике. Толковее старики объяснить не могут, разводят руками: сами, мол, увидите.

По большому счету, это справедливо. Если бы высшее скобяное дело легко объяснялось, им бы полстраны занялось, и жили бы мы все припеваючи. Ведь Пенсия скобяных дел мастера — это мечта, а не Пенсия. Всего в жизни выполняешь три Заказа (в какой момент они на тебя свалятся, это уж как повезет). Получаешь за них Оплату. Меняешь ее на Пенсию и живешь безбедно. То есть, действительно безбедно. Пенсия обеспечивает железное здоровье и мирное, благополучное житье-бытье. Без яхт и казино, конечно, — излишествовать запрещено Уставом. Но вот, например, у Льва Сергеича в дачном поселке пожар был, все сгорело, а его дом уцелел. Чем такой расклад хуже миллионов?

Можно Пенсию и не брать, а взамен оставить себе Оплату. Такое тоже бывает. Все зависит от Оплаты. Насчет нее правило одно — Заказчик платит, чем хочет. Как уж так получается, не знаю, но соответствует такая оплата… в общем, соответствует. Куваев одному писателю сделал ключ от «кладовой сюжетов» (Бог его знает, что это такое, но так это писатель называл). Тот ему в качестве Оплаты подписал книгу: «Б. Куваеву — всех благ». Так Куваев с тех пор и зажил. И здоровье есть, и бабки, даже Пенсия не нужна.

Но моральная подготовка в таких условиях осуществляется со скрипом, ибо неизвестно, к чему, собственно, готовиться. Запугав себя провалом Заказа и санкциями в случае нарушения Устава, я лег спать. Засыпая, волновался: придет ли завтра Дима?

Дима пришел. Довольный. С порога замахал листом бумаги.

— Вот!

Это был рисунок цветными карандашами. Сперва я не понял, что на нем изображено. Судя по всему, человек. Круглая голова, синие точки-глаза, рот закорючкой. Балахон, закрашенный разными цветами. Гигантские, как у клоуна, черные ботинки. На растопыренных пальцах-черточках висел не то портфель, не то большая сумка.

— Это она, — пояснил Дима. — Баба Катя. — И добавил виновато: — Фотографию мне не разрешили взять.

— Вы его прямо околдовали, — заметила Димина мама. — Пришел вчера домой, сразу за карандаши: «Это для дяди из ключиковой палатки».

— Э-э… благодарю вас, сударь, — сказал я Заказчику. — Приходите теперь через две недели, посмотрим, что получится.

На что Дима ободряюще подмигнул.

«Ох, и лопухнусь я с этим Заказом», — тоскливо думал я. Ну да ладно, работали же как-то люди до изобретения фотоаппарата. Вот и мы будем считывать биографию бабы Кати с этого так называемого портрета, да простит меня Заказчик за непочтение.

Может, что-нибудь все-таки считается? неохота первый Заказ запороть…

Для считывания принято использовать «чужой», не слесарный, инструментарий, причем обязательно списанный. Чтобы для своего дела был не годен, для нашего же — в самый раз. В свое время я нашел на свалке допотопную пишущую машинку, переконструировал для считывания, но еще ни разу не использовал.

Я медленно провернул Димин рисунок через вал машинки. Вытер пот. Вставил чистый лист бумаги. И чуть не упал, когда машинка вздрогнула и клавиши бодро заприседали сами по себе: «Быстрова Екатерина Сергеевна, род. 7 марта 1938 года в пос. Болшево Московской области…»

Бумага прокручивалась быстро, я еле успел вставлять листы. Где училась, за кого вышла замуж, что ест на завтрак… Видно, сударь мой Дима, его благородие, бабку свою (точнее, прабабку, судя по году рождения) с натуры рисовал, может, даже позировать заставил. А живые глаза в сто раз круче объектива; материал получается высшего класса, наплевать, что голова на рисунке — как пивной котел!

Через час я сидел в электричке до Болшево. Через три — разговаривал с тамошними стариками. Обдирал кору с вековых деревьев. С усердием криминалиста скреб скальпелем все, что могло остаться в поселке с тридцать восьмого года — шоссе, камни, дома. Потом вернулся в Москву. Носился по распечатанным машинкой адресам. Разглядывал в музеях конфетные обертки конца тридцатых. И уже собирался возвращаться в мастерскую, когда в одном из музеев наткнулся на шаблонную военную экспозицию с похоронками и помятыми котелками. Наткнулся — и обмер.

Как бы Димина бабушка ни тосковала по детству, вряд ли ее тянет в сорок первый. Голод, бомбежки, немцы подступают… Вот тебе и практика, ежкин кот. Еще немного, и запорол бы я Заказ!

И снова электричка и беготня по городу, на этот раз с экскурсоводом:

— Девушка, покажите, пожалуйста, здания, построенные в сорок пятом году…

На этот раз Заказчик пришел с бабушкой. Я ее узнал по хозяйственной сумке.

— Баб, вот этот дядя!

Старушка поглядывала на меня настороженно. Ничего, я бы так же глядел, если бы моему правнуку забивал на рынке стрелки незнакомый слесарь.

— Вот Ваш ключ, сударь.

Я положил Заказ на прилавок. Длинный, с волнистой бородкой, тронутой медной зеленью. Новый и старый одновременно. Сплавленный из металла, памяти и пыли вперемешку с искрошенным в муку Диминым рисунком. Выточенный на новеньком «Венксинге» под песни сорок пятого.

— Баб, смотри! Это ключик от детства. Правда!

Старушка надела очки и склонилась над прилавком. Она так долго не разгибалась, что я за нее испугался. Потом подняла на меня растерянные глаза, синие, точь-в-точь как на Димином рисунке. Их я испугался еще больше.

— Вы знаете, от чего этот ключ? — сказала она тихо. — От нашей коммуналки на улице Горького. Вот зазубрина — мы с братом клад искали, ковыряли ключом штукатурку. И пятнышко то же…

— Это не тот ключ, — сказал я. — Это… ну, вроде копии. Вам нужно только хорошенько представить себе ту дверь, вставить ключ и повернуть.

— И я попаду туда? В детство?

Я кивнул.

— Вы хотите сказать, там все еще живы?

На меня навалилась такая тяжесть, что я налег локтями на прилавок. Как будто мне на спину взгромоздили бабы-катину жизнь, и не постепенно, год за годом, а сразу, одной здоровой чушкой. А женщина спрашивала доверчиво:

— Как же я этих оставлю? Дочку, внучек, Диму?

— Баб, а ты ненадолго! — закричал неунывающий Дима. — Поиграешь немножко — и домой.

По Уставу, я должен был ее «проконсультировать по любым вопросам, связанным с Заказом». Но как по таким вопросам… консультировать?

— Екатерина Сергеевна, — произнес я беспомощно, — Вы не обязаны сейчас же использовать ключ. Можете вообще его не использовать, можете — потом. Когда захотите.

Она задумалась.

— Например, в тот день, когда я не вспомню, как зовут Диму?

— Например, тогда, — еле выговорил я.

— Вот спасибо Вам, — сказала Екатерина Сергеевна. И тяжесть свалилась с меня, испарилась. Вместо нее возникло приятное, острое, как шабер, предвкушение чуда. Заказ выполнен, пришло время Оплаты.

— Спасибо скажите Диме, — сказал я. — А мне полагается плата за работу. Чем платить будете, сударь?

— А чем надо? — спросил Дима.

— Чем изволите, — ответил я по Уставу.

— Тогда щас, — и Дима полез в бабушкину сумку. Оттуда он извлек упаковку мыла на три куска, отодрал один и, сияя, протянул мне. — Теперь вы можете помыть руки! Они у вас совсем черные!

— Дима, что ты! — вмешалась Екатерина Сергеевна, — Надо человека по-хорошему отблагодарить, а ты…

— Годится, — прервал я ее. — Благодарю Вас, сударь.

Они ушли домой, Дима — держась за бабушкину сумку, Екатерина Сергеевна — нащупывая шершавый ключик в кармане пальто.

А я держал на ладони кусок мыла. Что оно смоет с меня? Грязь? Болезни? Может быть, грехи?

Узнаю сегодня вечером.